«Геннадий Григорьев»

18.04.2009, 13:35 Культурный слой

ВКонтакте Telegram Одноклассники Twitter

13 марта 2007 года ушел из жизни Геннадий Григорьев - последний русский поэт. То есть последний поэт, стихи которого цитировались как народные и пелись на кухне под гитару.

Лев Лурье: Гена Григорьев был настоящий поэт, а осталась от него только одна маленькая книжечка под названием «Алиби». Он умер в марте этого года, смерть его прошла незаметно. Но, я вам гарантирую, что книжки его еще будут изданы, а стихи Григорьева будут известны каждому образованному русскому человеку.

«Моя любовь и молодость совпали с зарей социализма развитого» - писал Геннадий Григорьев. Он родился в 1949 году и свои главные стихи написал в молодости, на рубеже 60-70-х. Григорьев – один из самых талантливых поэтов своего поколения, однако при жизни его считали скорее городской достопримечательностью и часто путали с более известным однофамильцем Олегом. Он жил во внешне благополучную, но совершенно не созданную для поэзии эпоху.

Владимир Рекшан, музыкант, писатель: Мы - поколение, которое прожило относительно легкую жизнь в социальном смысле, но с некоторыми ограничениями, которые ощущались. Границы возможностей были обозначены, но в пределах этих границ ты мог жить, как хотел. Эта лирическая вялотекущая эйфория, так или иначе связанная с алкогольными напитками, довела это поколение до Перестройки. Вдруг оказалось, что все можно. Перестройка была фактически революцией, она заменила ту войну, которую мы не видели в свои юные годы.

Говорить и сочинять стихи Гена Григорьев начал одновременно. Его врожденный, органический талант не нуждался в шлифовке. Детские стихи Григорьева по форме не уступают взрослым: звонкий ритм, классическая рифма, злободневное содержание.

Галина Григорьева, кузина Геннадия Григорьева: Просто у него какой-то дар был. Никто его ничему не учил. Он сам взял и сочинил:
Как у дедушки Ивана,
И корова, и сметана.
А теперь коровы нет,
На то хрущевский декрет или запрет.

Лев Лурье: Геннадий Григорьев как поэт сформировался в Ленинградском дворце пионеров, в знаменитом литературном клубе «Дерзание». Как только он здесь появился, он удивил всех теми абсолютно зрелыми стихами и той неожиданной, чрезвычайно веселой манерой, которой он был верен всю жизнь.

Николай Голь, поэт: Это из стихотворения 1968 года:
Кого-то бьют по морде,
Кого-то взяли в плен,
На стихотворном фронте
Пока без перемен.

Педагог «Дерзания» Нина Алексеевна Князева не столько учит, сколько любит учеников и поэзию. Григорьев сразу становится звездой, его в лицо называют гением и водят по компаниям и квартирам как первоклассного поэта-импровизатора.

Виктор Топоров, переводчик, литературный критик: Клуб «Дерзание» скорее оказался средой, сформировавшей его как молодого наглого мужчинку. Хотя это изначально было в нем заложено генетически. Это была среда, в которой он понял, что стихи – это важное и ответственное, самое важное дело на свете. Этот урок он получил там. Он пронес это через всю свою жизнь.

Еще в «Дерзании», в 19 лет Григорьев пишет «Этюд с предлогами» - настоящую поэтическую и жизненную программу:
И пока в руке не дрогнет перо,
И пока не дрогнет сердце во мне,
Буду петь я и писать про...
Чтоб остаться навсегда вне...
И, конечно же, не вдруг и не к нам
В закрома посыплет манна с небес.
Только мне ведь наплевать на…
Я прекрасно обойдусь без…

Этой программе он не изменит - прекрасно будет обходиться без любых материальных благ и останется вне любых объединений и определений. Но в 1968 году это поэтическое заявление кажется юношеской бравадой. Ни стихи, ни мировоззрение, ни социальное положение не вызывают сомнения в его успехе.

Лев Лурье: У Гены была необычайно счастливая юность. Две младшие сестры, обожавшая его мама, Тамара Николаевна, и очень уважительно относившийся к нему отец, Анатолий Иванович, крупный строительный начальник. Помню, на первом курсе мы с Геной и еще с одним его одноклассником выпивали здесь на Новосибирской улице. Меня поразила деликатность домочадцев – никто не заходил, не тревожил. Поздно вечером приходит отец, приоткрывает дверь и говорит: «Геша, выпиваешь с приятелями? Вот тебе от папы!». Он кидает нам связку бананов – вещь тогда чрезвычайно редкую.

Галина Григорьева, кузина Геннадия Григорьева: Маленький Геня был очень красивым, почти женственной красотой. Поэтому все от него без ума были: и баба Феня, и тетя Тамара.

Виктория Путятина, сотрудница газеты «Ленинградский метростроитель»: Тамара Николаевна произносила слово «Гена» как «гений». Очевидно то, что его в семье считали неординарной личностью, баловали, ну он и был несколько несамостоятельным в своих поступках.

В конце 60-х годов Геннадий Григорьев покидает Дворец пионеров и поступает на филологический факультет Ленинградского университета. Но вскоре становится ясно: учебная дисциплина и академическая наука – не для него. Он вышел из клуба «Дерзание» и навсегда остался человеком клуба. Только теперь это не поэтический клуб во Дворце пионеров, а знаменитые кафетерии того времени – «Академичка» и «Сайгон». Здесь его слушатели, почитатели, приятели и учителя.

Лев Лурье: Как сладко в час душевного отлива,
Забыв, что есть и недруг, и недуг,
Пить медленное мартовское пиво,
В столовой Академии наук.
Академичка! Кладбищем надежд
Мальчишеских ты стала для кого-то.
Местечко, расположенное меж
Кунсткамерой и клиникою Отто.

«Академичка» -- это такая дешевая столовая. Здесь Геннадий Григорьев проводил гораздо больше времени, чем в университетских аудиториях.

На смену романтическим шестидесятым приходят унылые семидесятые. Перед поколением стоит выбор: либо долгая, утомительная, подчас бессмысленная служба, либо интеллектуальное подполье: создание стихов, музыки, картин для узкого круга знакомых – путь дворников и сторожей. Перед Геннадием Григорьевым открываются прекрасные перспективы и там, и там. В кругах, близких к Союзу писателей, его выделяют и правоверные коммунисты, и тайные либералы. Непризнанные сайгонские мэтры тоже благоволят к молодому таланту. Но он не вписывается ни в какие рамки, остается чужим и в Союзе писателей, и в андеграунде.

Владимир Рекшан, музыкант, писатель: Нужно сразу понять, что Геннадий Григорьев никогда не был гонимым диссидентом. Гена с точки зрения литературной формы классический советский поэт, но в нем было такое несоветское хулиганство. Я думаю, что ничего бы ему не помешало печататься в те времена, потому многое из его поэтической лирики вполне укладывается в советские, в хорошем смысле, формы.

Виктор Топоров, переводчик, литературный критик: Это была насквозь романтическая поэзия. Романтизм был связан с инфантилизмом, Григорьев не разделял явь и выдумку, ему казалось, что раз мне так хочется, то так оно и есть. Собственно, об этом все его стихи.

Не окончив филфак, Григорьев, к этому времени молодой отец семейства, приходит работать корреспондентом в ведомственную газету «Ленинградский метростроитель». Работник Гена был не слишком дисциплинированный, зато изобретательный и невероятно веселый. Его поэзия у метростроевцев пользуется не меньшим успехом, чем у литературной богемы Невского проспекта.

Виктория Путятина, сотрудница газеты «Ленинградский метростроитель»: Благодаря такому неформальному общению он мог себе позволить написать репортаж, не являясь на шахту.

В начале восьмидесятых у Григорьева, разменявшего четвертый десяток, появляется шанс стать профессиональным литератором. Писатель в СССР – это тот, кто окончил Литературный институт. Григорьева неожиданно берут на заочное отделение этого престижного ВУЗа. Здесь появляется возможность обрасти нужными связями в редакциях и издательствах. Но все это не для него: общежитие Литературного института он превращает в подмостки для собственного поэтического театра.

Виктор Топоров, переводчик, литературный критик: Я из институтских дел помню только рассказ о том, что в свою единственную сессию, которую он пытался сдать, Григорьев провел сто сорок кулачных поединков.

Литературный институт дал Геннадию новых знакомых, но он не изменил его профессионального статуса. Писатели, родившиеся в сороковые и пятидесятые, обречены на полуподпольное богемное существование. Это относится не только к Григорьеву, но и к гораздо более известным Ерофееву, Рубцову, Довлатову. Официальная литература тех лет напоминает плохую воинскую часть, где никого не интересуют результаты стрельб, а только выполнение устава. Публикуют или чиновников, или тех, кто успел войти в литературу в эпоху оттепели. А Григорьева интересует то, что для официальной литературы как бы не существует.

Лев Лурье: Геннадий Григорьев был человек площадный, городской, это был человек толпы. А в Ленинграде 1970-80-х с толпами было довольно плохо, это был чинный город. Единственным таким местом был замечательный стадион имени Кирова на Крестовском острове. У Григорьева есть поэма, которая называется «День «Зенита» - она рассказывает о том, как встречаются два таинственных человека. Один из них русский, другой – кавказец, они охотятся на уток. Потом выясняется, что это Киров и Сталин, они устраивают здесь этот замечательный стадион. В этой же поэме появляется новый городской тип:
Фанаты, подонки, пострелы,
Вояки, герои, орлы!
И курточки их сине-белы,
И шарфики сине-белы.

Тогда, в 1986 году, надо было быть поэтом, чтобы заметить этот новый тип – тип болельщика «Зенита».

Анатолий Григорьев, сын Геннадия Григорьева: У меня есть очень большое желание – сделать из этой вещи комикс, иллюстрированный комикс. Ведь сейчас «Зенит» снова станет чемпионом, безусловно, к этому все идет. Отец очень этого хотел, он мечтал об этом.

С Григорьевым многие охотно выпивают, повторяют его шутки, поэтические экспромты. Но воспринимают его как пожилого ребенка, обаятельного неудачника. Тем более что инфантильность Григорьева бросается в глаза. Он ничего не стремится достичь: ни материальных благ, ни карьерного положения. Поэзия для него - игра, а больше всего на свете, как и в детстве, он хочет играть и выигрывать.

Анатолий Григорьев, сын Геннадия Григорьева: Батька всегда играл. Он играл, как актер, как спортсмен, даже когда собирал грибы. Он собирал грибы не просто так, а на счет. Белый гриб – десять очков, подберезовик – пять. Он был очень азартным человеком, он всегда играл насмерть. Ему надо было выигрывать всегда.

Виктор Топоров, переводчик, литературный критик: Я все время вспоминаю, как мы с ним играли в «Эрудит». Играли на какие-то копейки. На столе лежала очень дорогая буква «Ю». В этот момент вторая буква «Ю» выпала у Гены из рукава. Он припас ее заранее. Вот такой был человек.

Сергей Носов, писатель: Более радостных людей я вообще не встречал. Его радовало абсолютно все. Все могло быть источником для вдохновения. Он из ничего мог сделать что-то изящное. Он жил по сути в бочке, как Диоген.

Перестройка, а вместе с ней и популярность, приходят, когда Григорьеву было за пятьдесят. История меняется каждый день и требует литературы быстрого реагирования. В моде рок-музыканты, журналисты и снова, как в шестидесятые, поэты. Григорьева печатают в газетах, показывают по телевизору, он превращается в популярного городского персонажа. Стихотворения «Сарай» и «Ламбада о Собчаке» становятся ленинградскими шлягерами Перестройки.

Николай Голь, поэт: Он гением был всегда, а в тот момент Гена достиг славы и признания. Его стихотворение «Сарай» незнакомые люди пели под гитары, не имея ни малейшего представления, кто автор этого текста.

На рубеже бурных восьмидесятых и девяностых писатели сбивались в стайки. Кто-то становился прорабом Перестройки, кто-то, наоборот, обличал Горбачева и Ельцина как агентов международной закулисы. Поэзия Геннадия Григорьева – это поэзия стороннего наблюдателя, который с иронией и некоторым пессимизмом смотрит на окружающую суету. Для него не авторитет даже безумно популярный в те годы Нобелевский лауреат Иосиф Бродский.

Геннадия Григорьева принимают в Союз писателей в пятьдесят два года. Впрочем, Союз к этому времени уже почти разрушился и занимается в основном не литературой, а сварами и политикой. В эти же годы ближайший друг Григорьева и восторженный поклонник его поэзии Олег Козлов находит средства на выпуск его первого и до сих пор единственного стихотворного сборника «Алиби».

Николай Голь, поэт: Книгу «Алиби» по сути делал Олег Козлов. Он занимался всей организацией, включая один из сложнейших моментов – надо было Гешу поймать, посадить, взять у него тексты, заставить сложить их в стопочку.

Виктор Топоров, переводчик, литературный критик: Он многократно говорил: «Вот гады, вот сволочи! Не даете, никуда меня не пускаете!». Но как только ему предлагали что-то конкретное, хотели куда-то пустить, он исчезал. Стоило сказать: «Приходи, Геша, завтра – я тебе дам работу или возьму твои стихи к себе в журнал», – и он пропадал на два месяца с гарантией.

Короткий перестроечный успех заканчивается в девяностые. Геннадий Григорьев живет литературной поденщиной, всегда талантливой, но мало кому известной: радиопередачи, детские журналы-однодневки, написанная в соавторстве с Сергеем Носовым поэма «Доска, или встречи на Сенной». Григорьев не нажил ничего, кроме нескольких тоненьких книжек, двух сыновей и дочери. Последним его приобретением стал участок в Феодосии, которую он назвал своей ветреной любовницей.

Евгений Мякишев, поэт: Может, за месяц или за два месяца до смерти Гены я пришел к нему и предложил: «Давай я тебя сниму на видео». Я не могу сказать, что он отнесся с большим энтузиазмом к этому. Тем не менее он прочитал стихотворение. К сожалению, выглядел он уже не очень хорошо.

Лев Лурье: Стихи печатают, стихи читают, поэтов много. Пастернак говорил о позиции поэта – о таком месте, которое занимает поэт. Поэт – это человек, который транслирует шум времени. 13 марта 2007 года ушел из жизни Гена Григорьев, в некотором смысле, последний поэт. Последний человек, стихи которого запоминались людьми сразу и расходились на пословицы и поговорки.