Александр Олешко: «Я приезжаю в Питер плакать»

Александр Олешко служил в театре «Современник» 11 лет. Он — настоящий человек-праздник. Сейчас Олешко снимается в популярных программах, модных сериалах, ведет шоу в прайм-тайме на телевидении. Зрителей подкупает его чувство юмора и неизменный позитивный настрой.

— Почему всегда людям, которые дарят праздник, хочется выглядеть очень серьезными?

— Я не знаю, я не такой. Мне не хочется выглядеть серьезным, хотя ко всему тому, что я делаю, я отношусь даже более, чем серьезно. Мне бы хотелось даже как-то полегче, безответственнее.

— Можно долго перечислять всевозможные ваши победы. У вас же много наград. Единственная меня премия завораживает. Вы победитель конкурса чтецов Яхонтова.

— Совершенно верно. Это было здесь. Да, это уже был Петербург и для меня это абсолютно волнительная история, я вам хочу сказать. Если уж мы заговорили про этот прекрасный неповторимый город, то я сегодня в блокнотике своем поставил «галочку». Я помечаю, сколько раз я был в Питере. Сегодня, дорогие друзья, 86-й раз.

Так получилось, что в моем в детстве в Ленинграде я оказался, когда был во втором классе. Это был второй большой город, который я увидел после родного Кишинева, причем это была самая холодная зима 84-го. Я был упакован как вот дети в Блокаду, знаете, только это все-таки было мирное время. Было очень холодно, мама вела меня за ручку и говорила «Тебе холодно?». Я говорю «Угу». Она говорит «А куда тебе холодно?», я говорю «В глаза!».

Потом я стал сюда приезжать. Как я говорил, я приезжаю в Питер плакать. У меня была какая-то несчастная любовь, трагедия. Я ходил, значит, по Невскому туда-сюда.

Первые гастроли Олешко случились, когда ему было 13 лет. Instagram @oleshkoaleksandr

— Располагают каналы, да?

— Я смотрел на каналы, плакал бесконечно. Оплаканы тут все каналы. А потом, вдруг, когда я сам с собой стал разговаривать как-то по-другому. Не знаю, что это, мудрость, повзрослел, не знаю. Но я вдруг понял, что я так люблю и обожаю этот город. Еще, кстати, из-за того, что здесь состоялись мы самые первые в жизни гастроли, когда мне было еще 13 лет. Вот самые первые.

По Невскому шли нормальные люди, а у меня был огромный такой чемодан. Говорят «О, у Олешки хороший чемодан, поместятся прожектора. И вот таких вот два прибора, представляете, я иду, этот чемодан больше, чем я в три раза. Я должен был об этом рассказать, но я не забыл ваш вопрос.

И теперь я приезжаю сюда с такой радостью, с такой любовью и вот ставлю эту галочку. Я приехал сегодня и думаю, здравствуй, дорогой Питер, здравствуй мой город, который я люблю.

— По поводу Яхонтова. Что читали-то?

— Я читал рассказ Салтыкова-Щедрина, который называется «За рубежом». Отрывок мы выбрали с моим потрясающим педагогом Алексеем Глебовичем Кузьнецовым, актером вахтанговского театра. Про алкоголизм. Это имело такой успех грандиозный и вся комиссия так, мол, да, мы понимаем, о чем говорит этот парень. Это замечательное было произведение.

— Ну хоть кусочек-то помните?

— Ну, кусочек я уже не помню. Я помню, что начиналось оно с того, что я многозначительно выходил, садился на стул и говорил «Запой…» и длинная пауза. Люди начинали смеяться, потом улыбаться, потом хохотать. Так получилось, что это был один из последних конкурсов в Питере, сейчас его не существует, к великому сожалению. Была такая борьба между Москвой и Питером, эта бесконечная, глупая. Все-таки решили мне дать мне эту первую премию. Это был чуть ли не единственный или второй раз за всю историю этого конкурса. У меня есть эта медаль Яхонтова, я ее очень берегу и ею дорожу.

— Вы когда пришли в Щукинское, драматическое тяжело давалось? Надо было серьезно прочесть, прозу, еще что-то.

— Слушайте, я единственный человек в мире, который не хочет сыграть Гамлета. Вы знаете, все говорят «Ну а как же Гамлет?», заламывают руки, когда же Гамлет. Я не хочу, да пропади он пропадом этот Гамлет, честное слово.

— Вы характерный актер?

— Ну, конечно. Я люблю, когда люди улыбаются. Понимаете, мне кажется, что каждый человек, который в этой профессии хочет что-то сделать, должен четко понимать, что его, а что не его.

— То есть когда говорят «Олешко» и улыбка тянется по лицу — вам это нравится?

— Конечно. А как же? По-моему, это гораздо лучше, чем «Олешко» (кривится). А так «Олешко» (улыбается).

— Ну, это крайности.

— Вы поймите, я же это не придумываю.

Alexander Chernykh/globallookpress.com

— А кто вас знает… Может, вы сидите и придумываете.

— Ко мне приходит человек недавно и говорит, «Слушай, это клево. А кто у тебя пиар-менеджер?». Я говорю «Что? У меня нет пиар-менеджера». «Ну, а кто этот, кто фишку придумал?». Я говорю «Какую фишку?». «Ну, вот то, что ты добрый. Это отлично».

То есть в современном мире, где так много лжи и людей-масок, когда появляется нормальный человек, который либо нормально открыто восхищается (а я если восхищаюсь, то восхищаюсь открыто) или ошибается (а я, если ошибаюсь, [то] на глазах миллионов людей), понимаете, да? При этом я говорю «Да, я ошибся на глазах миллионов». Дайте себе право на какую-нибудь ошибку. Ну вы встанете, встряхнетесь и пойдете дальше.

Потому что другие учат по-другому: «Не ошибайтесь!» и человек с каждым днем закрывается, зашивается, пуговицами застегивается. Он превращается в какую-то массу, враждебную эту миру. Будьте же людьми наконец. Нет разницы между человеком, который за кулисами пил чай и тем, который пьет здесь. Только там был в пластмассовом стаканчике, а здесь в красивой кружке. Несите сюда этот стаканчик!

— Мы сейчас принесем мнение очевидцев, желаете?

— Да, хочу.

— Один из ваших педагогов.

— Да. И, между прочим, это один из тех… хотя, даже какой один из тех. Это единственный человек, который, когда я в прямом смысле этого слова умирал…

— Что вы имеете ввиду?

— Не будем сейчас спрашивать, по какой причине. Просто я умирал. Я лежал и понимал, что не могу больше жить. Из меня уходила жизнь. Лежал где-то на Варшавском шоссе, даже не на съемной квартире, а на кухне, в которой мне позволили жить. Негде было жить, нечем было платить, в общем, какая-то ужасная была история. Я просто лежал и умирал.

Я не приехал к нему на урок. Он нашел телефон домашний, тогда не было ни мобильных, ничего. Только пейджеры появились, это вообще как в Космос полететь. Оу, (издает жужжащие звуки), оу, «Откуда?». Короче говоря, он приехал, привез фрукты, двадцать долларов. Я понимаю, сейчас это сложно объяснить, но…

— Это очень большие деньги.

— … но в 95-м году двадцать долларов и фрукты, друзья, это как слиток золота, понимаете? Люди постарше так делают (понимающе кивает головой в сторону зала).

— Я тоже.

— Ну правда, вы понимаете, да? Как интересно, в каком времени живем! То год такой, такой. Ну, в общем, он привез, он сел рядом со мной. Я говорю «Я не смогу отдать вам эти деньги». Он говорит «Когда сможете, тогда отдадите». Мы с ним проговорили часа три, а, может быть, и четыре. Он меня просто вытащил из ямы. На следующий день я приехал работать, учиться дальше.

— А если бы он не приехал?

— А если бы он не приехал, я бы не сидел вот здесь и не пил бы чай.

— То есть вот так серьезно?

— Ну, я думаю, что да. Такой был какой-то край. Неправильный, естественно. Такой юношеский, знаете: «А, все, жизнь закончена». Но дело в том, что я сам довел себя до такой ситуации. Я был в каком-то вакууме и одиночестве, когда мне нужно было, чтобы мне кто-то протянул руку. Вот он [Павел Любимцев] протянул руку.

Anatoly Lomohov/globallookpress.com

— Странно, вы же такой боец. Я хочу понять. Если мальчик в 14 лет едет в какую-то Москву, где его никто не ждет, честно говоря. Которую надо завоевывать, делать эти шаги. То есть вы борец. Представить вас лежащим и разочаровавшемся в жизни просто невозможно.

— Это по факту сегодняшней моей какой-то деятельности. Ну, бывают и у борцов выходные дни. Видимо, был такой сбой какой-то и больше нельзя было. Бог его знает, понимаете. Очень важно с правильными людьми общаться.

— Если б знать, кто из них правильный.

— Ну ведь есть среди моего поколения и даже среди моих друзей люди, которые… к вопросу о провокации, да. Они выбрали пять лет, шесть, яркой жизни от пятницы до пятницы. Вы знаете, что это значит?

— Нет.

— В пятницу начинаются «клубные», «тусовые» дни, вечера.

— Тусовка, ночные клубы.

— В пятницу — один клуб, в субботу — второй, воскресенье — отходняк. Кстати по реакции [зала] многие понимают, о чем речь. И я понимаю, но только я вовремя оттуда вышел. То есть мне надо было это тоже понять и мне просто не хватало сил на все это. Я думал, как же люди курят, нюхают, пьют, из клуба в клуб переезжают, вот это жизнь. Это не жизнь, это иллюзия, это не настоящее, а откачивающее из тебя все силы, весь талант, всю твою молодость.

Человек оказывается пуст, он никому не нужен. Он не нужен сам себе, потому что у него нет энергии. Когда у человека вот такие друзья, они тебе, конечно же, никогда в жизни ни разговорами, ни двадцатью долларами руку не протянут и ты погибнешь.

У меня, слава Богу, было другое окружение и другие люди вокруг, которые могли мне оказать такую необходимую помощь. Друзья, дружите с правильными людьми, не идите на провокации. Одна ночь в ночном клубе прекрасная отнимает у вас три года жизни, творческую энергию, а самое главное, и это очевидные вещи, Господь Бог забирает талант.

— Саш, а правда, что вы себе квартиру купили уже перед поступлением в Щуку (театральный институт имени Бориса Щукина. — прим. 5-tv.ru)?

— Нет, это было после поступления. В смысле по окончании. Я понимал, что я ни от кого не дождусь помощи, никто ничего мне не даст, время вокруг… Нужно было просто быть внимательным. Есть люди, которые просто живут не внимательно к окружающей действительности, к тому, что происходит вокруг. Я был внимателен и я понял, ага, многие врут, никто ничего тебе не даст, значит, я должен сам. Родителей у меня богатых нет, никакой подпорки, никакой силы у меня нет. Значит, я сам.

Я писал сценарии, я пошел с собой уже на компромисс творческий, но не драматичный, не трагичный. Я пошел в ночной клуб, я писал сценарии каких-то праздников. Я вел какие-то лотереи ночью. Я не спал года три с половиной. Официантом работал три года и откладывал. Знаете, как?

— Как? Чаевые откладывали?

— 10 рублей на еду, 40 — в заначку.

Александр Носик
Актер

— Это давало нам работу, давало нам деньги, которых в то время не было ни у кого. Работа нам эта была нужна. Мы были профессионалами. В очень хорошем ресторане мы постепенно научились пить хорошее вино, разбираться в кухне. Это была хорошая школа, мы подглядывали. Нас всегда учили, где бы вы ни были, вы всегда смотрите за тем, что происходит, а тем более, когда попадаете в такое место, как ресторан.

Почему надо было положить в карман? Потому что пока ты идешь по этому длинному коридору, здесь кухня и они у тебя отбирают. Чтобы им не досталось, нужно здесь быстро.

Я вам расскажу, что был один человек, я ему очень благодарен за это. Это было под утро. Я наливаю вино в бокал. Сидят за круглым столом его гости. Очень крутой бизнесмен. Я понимаю, что вино наполняет бокал и вдруг переливается. Я глазами это вижу, но часть мозга, которая отвечает за «Остановись!», уже не работает. Абсолютно красивый, кинематографический кадр. Вино стекает…

— Белая скатерть залита вином.

— Абсолютно точно! По ножке стекает, потом вокруг этого бокала красиво распространяется пятно красное. Больше, больше… Вокруг все замерли. Очень классная история для кино какого-то. И когда это кроваво-красное пятно приближается к человеку, он приподнимает скатерть и говорит мне «Дома все в порядке?». Я говорю простите-простите, пересаживаю за другой стол, перестилаю скатерть. Он говорит «Денег дать?». Говорю «Нет-нет, не надо». Честно, он мне отдал такие чаевые, с которыми можно было неделю не работать. Этот человек мог меня уничтожить, вы понимаете?

— Да, вы же обслуга.

— Он мог пожаловаться, он мог бы все сделать. Нет. Он этого не сделал и это было очень красиво.

Pravda Komsomolskaya/globallookpress.com

— Смотрите, какая разная иерархия. Вот сейчас вы человек очень знаменитый.

(Александр Олешко комично корчится)

— Ну, подождите, это я не к тому. Помните, была Вера Михайловна Пустомельская? Широко известная в узких кругах. Это вас больше устроит?

— (шутит) Нет, меня это не устраивает. В узких кругах тоже не устраивает.

— Хорошо, узко известная в широких кругах. Не важно. В общем сейчас она находится (показывает вверх) здесь, а тогда вы были там (смахивает вниз), вы были незаметным человеком. Это унизительная работа.

— Знаете, я бы не сказал, что я был незаметным. Дело в том, что тогда я уже был студентом, я снимался по ночам в свободное от официантской деятельности время у Светланы Дружининой. А самое главное, до этого я вел целых полтора года на канале «Дважды два — четыре» программу. В общем, меня все знали в лицо.

— То есть вас узнавали?

— Да.

— Это было еще хуже?

Человек растет и становится артистом в театре, приходит в кино. В кино с остервенением режиссер срывает это мясо. Мало кто занимается с артистами. Что умеешь, то ты сделал на экране. Телевидение — это другая история, которая человеку дает имя, популярность. Правда, сегодня ты вот здесь, а завтра ты можешь быть никем.

Телевидение для меня — это тот фронт, который я тоже принял на внимание, но показываю и доказываю себе в том числе, что и на этом поле можно оставаться нормальным человеком. Не играть в какую-то звезду. Быть человеком образованным, интеллектуальным, добрым, естественным и настоящим. Такой человек тоже нужен телезрителю, потому что телезритель уже устал от этих бесконечных звезд. Когда он видит нормального человека, он думает «Господи, смотрите, она или он нормальный. Значит, есть еще люди нормальные». Это и есть тот самый компромисс.

И еще: когда появляется такой нормальный человек среди всего этого царства кривых зеркал, обязательно находится масса людей, которая говорит «Так, что-то тут не то. Не-не-не, врет». Это из серии «А кто тебе придумал, что ты такой добрый?». Поэтому, конечно, это компромисс. Короче, я не вру, я в этом признаюсь. Мне кажется, это нормально, это честно.

— Я хочу разобраться с театром. Вы сами с собой договорились, вы все для себя решили. То есть это вам нужно. А вы такой театру нужны? Который еще и там, и там, и там.

— Если вам покажу сейчас… он у меня с собой всегда. (лезет в карман) Для меня специально выпускает очень дорогая фирма в единственном экземпляре ежедневник за бешеные деньги. Я всю свою занятость выстраиваю в первую очередь от занятости в театре. Вот мой ежедневник (достает из кармана сложенный листок бумаги).

Просто это очень удобно. Вот (показывает на расписание), сначала есть спектакли, а уже потом я ставлю вот «Питер на Моховой», вот у меня «Минск, концерт», вот у меня съемка какая-то. Я в этом смысле живу очень честно, по графику прежде всего театральному. И если бы театр обратил внимание на то, что я могу, а могу я бесконечно много, то я давно бы сыграл ревизора, Хлестакова, Труффальдино.

— То есть если вам дадут Труффальдино, вы вообще все эти бумажки выкинете, потому что даже не станете заполнять все ваши поездки, съемки и другие дни.

— Да легко. Я их просто перенесу на ночь или на другой год.

— На вашем месте в этом зале было много замечательных людей с разными судьбами и многие рассказала свои истории. Елена Яковлева, ваша соратница. Те истории, когда были голодны, годы массовок, годы небольших ролей. Но Сольвейг дождалась Пер Гюнта потому что она его ждала, а не моталась где-то неизвестно где все это время.

— Я вам только что сказал: Я не мотаюсь неизвестно где. Если бы…

— Не-не-не.

Сольвейг Стоп-стоп-стоп-стоп. А давайте спросим у людей, присутствующих в этой аудитории, предал ли я свою профессию или нет.

— Да никто не говорит о предательстве. Мы только о конкретной сцене с точки зрения режиссера.

— Так я не понял вопроса. Я живу по графику театра «Современник», что еще?

Кадр из фильма «Турецкий гамбит», реж. Джаник Файзиев, Россия, 2005 год

— Вас камера любит.

— Ну и я о том же.

— Ну и режиссеры что вам говорят?

— Ничего не говорят. У них другие планы. Я так для себя понял: У режиссеров и продюсеров нет времени. Актеры и будущие актрисы, вы должны быть готовы принять этот факт. У них нет времени с вами работать. У них нет времени заглянуть в вас чуть глубже, чуть дальше. Им гораздо проще [взять] Мутькина который какой в жизни, такой же он будет на экране. И вот из фильма в фильм, из сериала в сериал, из передачи в передачу армия одних и тех же артистов, которые всю жизнь играют одно и то же. Мне это скучно до улыбки уже. Не до отвращения, до улыбки.

О, думаю, этот опять играет одно и то же. Эта опять играет одно и то же. Не в том смысле, какой я хороший и какие они плохие. Посмотрите кусочки из разных ролей или из какой-нибудь «Большой разницы». Вы увидите, что я нигде никогда не повторяюсь сознательно. Я выстраиваю палитру ролей так, чтобы мне было самому интересно. Потому что (указывает на экран) там я не хочу видеть человека Сашу Олешко, например. Я хочу там видеть персонаж, которого сыграл Саша. Я хочу, чтобы на экране был Его Величество артист. Например, как Евстигнеев. Он всю жизнь играл потрясающие роли. Такие, что его нельзя было узнать. Другая походка, другой голос, все другое. Вот это для меня — профессия.

— А как вам кажется, Евстигнеева бы сейчас снимали? Тоже был бы сейчас в тираже.

— Две недели назад был на радиостанции, куда я им принес свою песню, на что уважаемый человек мне сказал «Ну, это не будут сейчас слушать люди. Это не надо людям». Он в кабинете решает, что надо людям, что не надо. Я говорю, скажи, пожалуйста, а если бы Андрей Миронов сейчас был бы жив, например? Что он должен был бы петь на вашей радиостанции? На что мне этот человек говорит «Ой, у Андрея Миронова сейчас бы были ужасные времена». Я говорю «А почему у него были бы ужасные времена?». [А он отвечает мне] «Ну потому что это сейчас никому не нужно».

Вы представляете, что говорит этот человек? А я-то как раз вижу в зале, когда я придумал концерт, специально с Нонной Гришаевой мы ездим по стране или сейчас я вижу глаза людей, я уверен на 150 процентов, что если не все, то 80 процентов этого зала захотели ли бы услышать сейчас Андрея Миронова и захотели бы, чтобы он жил. Потому что этого артиста нет уже много лет, его нет на земле, но о нем продолжают говорить как о живом человеке. Потому что он, его энергия, его теплота, его талант великий до сих пор согревают зрителя. Он необходим людям. А кто-то говорит «Нет», вы представляете?

— А какую песню вы принесли?

— Да их много у меня, песен.

— Так вы бы на нас проверили.

— Да что мне проверять, я спою с удовольствием. Великая песня всех времен и народов, которую я сейчас хочу спеть, «Темная ночь».

— Когда многие не верят в настоящее, это, наверно, странно. Я, к примеру, в детстве играл в блокаду. Что я делал? Мама покупала мне черный хлеб. Клянусь вам, я отрезал кусочек черного хлеба и в течение дня по кусочку его облизывал и проглатывал. Услышав по телевизору про блокаду, я хотел проиграть это внутри себя, что ли, и понять, когда тебе хочется есть, а еды нет. Есть только кусочек хлеба. Такие вот странные вещи, у меня даже рука трясется.

Я 9 мая не могу ни играть, ни работать. Когда у меня какие-то концерты бывают, спектакли, для меня это очень тяжело, потому что я все время хочу плакать в этот день. Когда я слышу военные песни, когда я вижу ветеранов, которых с каждым годом все меньше. Как-то странно, что я через призму вот этих людей, переживших страшную трагедию, Великую Отечественную войну, смотрю на сегодняшнюю жизнь. Это удивительно. Мне это помогает под другим углом вообще на все смотреть и все понимать, скажем так.

Валерий Гаркалин
Актер

— Я вызвал его с вопросом «Саша, надо поторопиться жить. Как ты считаешь, то, что ты делаешь, это и есть жизнь?» Саша, я тебя очень люблю, но иногда так хочется взять за руку этого человека, сказать «Помнишь, то, что ты делаешь, это только род деятельности, не сама жизнь? Торопись жить».

Есть человек, который живет там, в телевизоре, на экране. Я на него иногда смотрю, но не на себя, а как будто это «Он» и думаю «Ух ты, смелый какой-то. А тут думаю «Нахальный какой», а здесь «Смешной», а здесь «Глупый, вот не надо было», «Ужасно сыграл». То есть я рассматриваю это не как «Я», а как «Он». Он много впахивает, вообще как лошадь, и рассматривает даже встречу с вами не как «О, я тут засвечусь еще на «Пятом канале», чтобы все сказали «Вот этот Олешко уже влез сюда»».

— Из утюга поет, да?

— Я это рассматриваю как возможность поговорить с интересным красивым человеком, узнать такие вещи (указывает на экран телевизора). Для меня абсолютно сюрприз, надеюсь, вы понимаете.

— Подождите, Саш, я понимаю, что вы сейчас на меня рассердитесь, но, понимаете, вы представитель своего поколения. Вам приходится отдуваться за все поколение, хотите вы этого или нет, потому что для молодых людей, девушек красивых вы герой своего поколения, правильно? Вы кумир и звезда. Но когда приходят сюда люди взрослые, старше меня, лет 60-70, у них же есть одна тема, которую они поднимают всегда. Они говорят «Это невозможное поколение молодых артистов. Они свели профессию на нет. Они снимаются везде, во всех сериалах. Включите телевизор, они занижают планку. И как нам быть? И что нам делать?». Понимаете?

— Я-то при чем? Я-то планку не занижаю.

— Вы в той обойме «Вот наша советская школа, а вот этот паровоз молодых, который едет по всем сериалам» и они вас относят туда. Вам же ничего с этим не сделать.

— Я, по-моему, единственный человек, который уже охрип везде защищать предыдущее поколение и признаваться им по-настоящему в любви. И даже отражать атаки и защищаться, когда говорят «Ну что он врет все», а я их люблю. По-настоящему преклоняюсь перед ними. Во мне, как я уже говорил, живут частички их постулатов, их каких-то мыслей, их формул, их словосочетаний, их преданности профессии, это во-первых. Во-вторых, я живу по образу и подобию, если хотите, того отношения к профессии, которым жили они. И той планкой, которую подняли они, но трансформируя очень тяжело к сегодняшнему времени. Ведь можно играть в сериале каком-нибудь, в ситкоме и быть плоским, неинтересным и так далее и тому подобное. А можно, вы меня простите, сыграть в «Папиных дочках» отрицательную роль олигарха «аллигатора Васи» и при этом сделать так, что его будет любить вся страна.

Беседовала Ника Стрижак