Гузель Яхина о новой книге «Эшелон на Самарканд», теме голода и критике
02.04.2021, 15:35 Олеся Роженцова
Ваш браузер не поддерживает HTML5 видео.
Фото, видео: Артем Геодакян / ТАСС; 5-tv.ru
Эксклюзивное интервью автора бестселлеров «Зулейха открывает глаза» и «Дети мои».
В марте 2021-го вышла третья книга Гузель Яхиной «Эшелон на Самарканд». Предыдущие произведения писательницы — «Зулейха открывает глаза» и «Дети мои» — стали бестселлерами. В новом романе Яхина рассказывает историю спасения 500 голодающих детей в 20-е годы прошлого века. 5-tv.ru узнал у автора, почему ее интересуют темы столетней давности, как она собирала материал для книги и почему на тему голода сложно говорить и писать.
Об идее книги «Эшелон на Самарканд»
Появилась идея достаточно давно. Я изначально думала написать повесть лирическую о беспризорниках, о мальчишках 20-х годов прошлого века, о том, как они собираются в коммуне для дефективных подростков, так называли тогда подростков с криминальным прошлым, и как у них пробуждаются их чувства. Но погружаясь в материал 20-х годов прошлого века, я, конечно, увидела, что главной темой в стране был голод. И этот голод был настолько огромен, что определял все. А для этих детей, которые из него выросли, он стал детством фактически. Получается, что нужно было писать об этом.
Я очень долго не хотела, я очень долго сопротивлялась, потому что тема голода — страшная тема. Это тема нечеловеческая, в ней очень много того, что здоровая психика отторгает: это и убийства, и самоубийства, и каннибализм, и детская преступность, и детская наркомания, и детская сексуальность, в конце концов. Очень много того, о чем не хочется рассказывать, на что не хочется замахиваться. Но получилось, что эта тема, она меня победила, потому что невозможно было сделать ее просто частью пейзажа, а нужно было проявить к ней уважение и сделать, видимо, главной. В итоге, я поместила тему голода в центр.
Я не рассказываю о голоде напрямую, не показываю фотографию того, что происходило, к примеру, в деревне в те годы, а даю картину голода через воспоминания взрослых людей и мир детей. Если взрослые смотрели на происходящее с ужасом, в общем-то, они понимали, что это ужасно, то дети, они смотрели на все, как на самой собой разумеющееся, как на некую реальность, в которой они родились и росли. И вот эти две оптики — оптика взрослого и оптика детская — я их постаралась в романе совместить, показать, сделать из этих взглядов разных картину происходившего в стране в голодные годы прошлого века.
О том, «погружается» ли писатель в тему книги
Да, конечно, момент погружения был. И я соглашусь, что когда тема привлекательная, как, например, немцы Поволжья — я занималась в предыдущем своем романе «Дети мои» темой немцев Поволжья, это был удивительный мир, фантастический мир, туда хотелось погружаться бесконечно — но тема голода очень специфическая, потому что в нее не хочется погружаться. Это отторгается здоровой психикой, это невозможно читать и фотографии детей, распухших от голода, невозможно смотреть, читать бесконечно отчеты о том, как кто-то кого-то убил на почве голода, — невозможно. Это, действительно, тема, которая отталкивает, или к которой привыкаешь постепенно. Это тоже очень неприятное чувство, когда вдруг обнаруживаешь в себе не то чтобы равнодушие, нет, это не то слово, но мозг фиксирует, что это ужасно, это тоже ужасно, а сердце не откликается, никак не сжимается. Очень неприятно, потому что это не то, как обычно я себя веду.
Не могу сказать, что здесь я погружалась бесконечно и с удовольствием. Я погружалась в это с ощущением страха. Страха, что я не справлюсь с темой, страха, что с темой не справится читатель, потому что, если взять и швырнуть ему со страниц книги эту правду, которая есть, мне кажется, что книжка будет отложена в сторону.
Я вспоминаю свои ощущения, когда я читала книги о голоде… Их не очень много, их совсем мало, допустим, книга Ивана Шмелева «Солнце мертвых». Я читала ее и хотела закрыть на каждой странице. У меня было ощущение, что у книги есть аромат безумия, мне не хотелось ничего общего с этим текстом иметь — такое вот нутряное чувство. То же самое случилось, когда я читала роман «Голод» Кнута Гамсуна. Все эти подробности, что человек чувствует, когда он голодает, что у него сжимается, это все было невыносимо.
Я не хотела, чтобы такие чувства испытывал читатель, поэтому я старалась рассказать о теме голода так, чтобы книга была эмоционально — не то чтобы доступна, это не очень правильное слово — но чтобы читатель смог ее одолеть. Я с радостью от этого материала отошла и начала писать, потому что материал он, конечно, остается внутри, но это тот материал, который немедленно хочется выпустить обратно, хочется из себя отдать и излить в какой-то текст.
О том, почему интересуют события столетней давности
Это самое начало, начало всех начал. Семена, можно сказать, советского периода. Семена тогда были посажены, сейчас до сих пор еще всходят в нас. Это время необыкновенно драматическое. Время, в котором герои проходят через очень тяжелые испытания — это для автора всегда интересно. Плюс, это время, когда были заложены многие основы того, что с нами сейчас происходит.
Я, уходя туда, в 20-е годы прошлого века, никуда не ухожу, я не сбегаю туда. Наоборот, мне кажется, что я занимаюсь современностью, потому что я пытаюсь через взгляд туда понять то, что происходит с нами сейчас, что происходит с нашими семьями, почему у нас такие бабушки и дедушки, почему они так выращивали своих детей, наших, моих родителей. Вот эти вопросы для меня очень важны. И я, создавая все три романа, пыталась в чем-то разгадать свою семейную историю, сделать ее ближе мне. А так как мы все в одной стране и многие травмы у нас общие, понятно, что о раскулачивании тема отозвалась и в сердцах других людей. Или тема с голодом — это тоже будет понятно многим.
Тяжелое — оно неприятно. Тяжелое хочется отложить. А если оно слишком тяжелое, невыносимое, то совершенно точно не будешь через это продираться. Я помню, как беседовала с разными людьми о романе Джонатана Литтелла «Благоволительницы» — это очень тяжелый роман, написанный от лица офицера СС, с огромным количеством натуралистических подробностей, необыкновенно тяжелое, но и увлекательное чтение — многие говорили, что не могут это читать, что откладывают.
Мне хотелось, чтобы в «Эшелоне на Самарканд» было что-то, что цепляет читателей, что увлекает, чтобы сюжет заставил дочитать до конца, чтобы сюжет «схватил» читателя и потащил за собой. Я боялась, что тяжелая тема оттолкнет от себя, что текст будет отторгать. Я старалась выстраивать синусоиду эмоций. Все-таки это приключенческая вещь по форме, чтобы интерес нарастал, потом были главы тяжелые, серьезные, с документальными основами, позже снова было приключение. Чтобы синусоида была синусоидой, а не просто проваливалась куда-то вниз и там внизу вводила читателя в депрессию.
О том, как написать книгу
Это сложно расписать, рассказать. Но на самом деле, я рисую много, графики всякие разные. Идет та или иная линия героя, как развивается та или иная арка, где выступает на передний план большая история, где история маленькая. Я пытаюсь эти планы чередовать. Действительно, конструирование, структурирование — это очень правильные слова, я именно этим и занимаюсь. Это занимает много времени. Но когда это сделано, когда структура построена, все арки, все своды работают, держат на себе здание романа, — тогда это здорово.
О том, начинают ли герои «диктовать» автору сюжет
Здесь подходит, наверное, выражение «материал диктует». Материал подталкивает. Если очень долго изучать что-то, отдаваться этому материалу, то он тоже начинает отдавать, происходит какой-то такой обмен.
В случае с романом «Эшелон на Самарканд» был период, когда я набрала огромное количество материала. Я сидела с этим материалом, совершенно не понимая, как это все складывать, во что это все выливается, и не получались никакие попытки этот роман начать, вход в роман не случался. И вдруг написалась глава о путешествии комиссара Белой в Чувашию, глава, основанная на реальных событиях, на таком же путешествии реального человека Аси Давыдовны Калининой, спасательницы детей, борца с беспризорностью. Эта глава написалась от лица женщины. Я подумала: «М, женщина, детский комиссар, видимо, поедет в поезде вместе с ребятами. А раз она поедет в поезде, наверное, будет любовная линия». И как-то само собой из этой главы, которая, в общем-то, не предполагалась, вдруг назад и вперед стала разворачиваться история, и она сложилась. Таким образом, комиссар Белая (хотя она и не главный герой, скажем так, одна из главных героев) подтолкнула сюжет и заняла в нем очень важное место, но это не герой, это материал подтолкнул, сам подсказал, как лучше выстроить сюжетную линию.
О языке в произведениях
Та история, которую рассказываешь, она диктует все. Смыслы, которые ты хочешь передать, они диктуют все, включая язык. Язык — это всего лишь инструмент передачи тех смыслов, которые хочется передать. Я стараюсь писать разно. Я старалась написать второй роман «Дети мои» совсем по-иному, не так, как написана «Зулейха открывает глаза». Я старалась написать «Эшелон на Самарканд» тоже по-иному. Но в каждом случае тема и материал диктовали язык. Насколько это будет язык рубленный, короткий или достаточно пространный, тягучий, полный метафор. Это все росло из темы.
Часто лексика определяется временем. И в романе, к примеру, «Дети мои», там было понятно, что учитель словесности, наверное, изъясняется сложным достаточно языком, с большим количеством метафор. А метафоры эти я постаралась выстроить так, чтобы они отсылали к немецким сказкам.
В случае с романом «Эшелон на Самарканд» точно так же время определяло язык. Все эти странные для сегодняшнего нашего современного уха словечки, такие как «голдети», «соцвоз», «загодкомпания», все эти рубленные странные слова, которые, в принципе, можно понять, но нужно напрягаться, такой вот новояз тех лет, — он есть в тексте. Или то, что я пыталась делать, составляя детские клички, смесь разных языков, которая рождает новые слова. Это все исходит из темы. И то словотворчество, которым занимались беспризорные дети — это, действительно, было словотворчество. Они очень вольно обходились с грамматикой, с лексикой, слепляли разные слова, какие-то конструкции выкручивали очень сложные грамматические, получались всякие выражения очень странные, смешные, типа «я тебя научу насчет картошки дров поджарить». Это я не придумала, это я прочитала в мемуарной книге, это реальная фраза безпризоника.
Об экранизации романа «Эшелон на Самарканд»
Интерес есть, во что он выльется, выльется ли, я не знаю. Я бы сказала, что роман «Эшелон на Самарканд» кинематографичный, я старалась в нем использовать инструментарий кино, как противовес тяжелой теме голода, как еще один инструмент, способ читателя увлечь и показать читателю историю, а не просто рассказать. Когда читателю показываешь, мне кажется, читатель легче воспринимает историю. В романе «Эшелон на Самарканд» много всяких динамичных каких-то поворотов, каких-то конфликтных диалогов, каких-то элементов кинообразов — это все есть. Если захотят его экранизировать, я буду счастлива совершенно.
Конечно, это дорогой проект. Это исторический сюжет. Это, на секундочку, целый большой работающий паровоз и восемь вагонов, которые должны двигаться по рельсам, а не просто стоять в депо. Это очень много локаций. Эти локации нельзя просто изображать пейзажем за окном — в них нужно жить, играть, разыгрывать сцены и, конечно, это 500 детей. Это очень сложная, очень сложная задача для режиссера. Я не знаю, кто с ней справится. Есть же мастера, которые вообще отказываются детей снимать, то есть ни единого ребенка режиссер не снимает, но здесь 500. Посмотрим, у кого хватит смелости.
Об отношении к критике
Если критика касается литературных моментов, то я внимательно ее читаю и благодарна тем критикам, которые потратили свое время и силы, чтобы написать критическую статью. Если это касается моментов больше националистических или связанных с темой исторической памяти, отношением к советскому прошлому, то это уже не совсем критика. Это просто некий спор вокруг романа о том, насколько допустимо, как допустимо говорить о прошлом, на каком языке допустимо говорить о советском прошлом, какую меру страшного можно себе в этом позволить. И, конечно, в этом случае я на эти вопросы для себя уже ответила.
О писателе Евгении Водолазкине
Евгений Водолазкин — замечательный человек, прекрасный человек, очень светлый человек и изумительнейший писатель, прекрасный писатель. Поэтому я с радостью всегда, если есть такая возможность, общаюсь с ним. Разговоры с ним всегда большое удовольствие. Чтение книг — отдельное удовольствие, разговоры — отдельное удовольствие. Он очень чистый, на самом деле. Это такая редкость для людей сегодня. Он очень чистый человек, в самом высоком смысле этого слова. Я его очень по-человечески люблю.
О российских авторах
Людмила Улицкая — номер один для меня давно уже, еще задолго до того, когда я сама что-то написала. Это всегда было имя очень важное для меня.
Я с удовольствием смотрю, что делает Алексей Иванов, потому что он делает очень разные вещи. Это всегда смелость автора выйти куда-то в новое поле, освоить новый жанр. Это все очень смело и достаточно быстро, то есть он человек очень продуктивный. Я у него учусь каким-то вещам. Алексей Иванов — это пример авторской смелости.
Мне очень интересна Елена Чижова, автор из Петербурга. Я совершенно влюблена в ее текст «Время женщин», я считаю, что это маленький шедевр. В свое время он меня очень сильно поддержал в жизни.
О произведениях искусства, которые определяют Гузель Яхину
Я бы называла свои любимые картины, потому что в них же что-то есть то, что делает их любимыми. Я бы назвала Кузьму Петрова-Водкина «Смерть красного комиссара» («Смерть комиссара» — Прим. ред.). Я бы назвала картину Рембрандта «Возвращение блудного сына». Я бы, конечно, назвала «Зимнюю охоту» Питера Брейгеля («Охотники на снегу» — Прим. ред.).
Также я бы назвала фильмы, фильмы — это очень важно. Здесь первый номер для меня — это «Андрей Рублев» Тарковского. Фильм, который ошеломил совершенно. Фильм, увиденный когда-то на кухне, в ночи, на крошечном экране телевизора, но при этом совершенно снесший голову напрочь, потому что я понимала, что я видела нечто, что я не могу осознать, я не могу понять, что в нем заложено, просто ощущаю огромность этого. И это было ощущение огромности искусства. Уже позже, пересматривая много раз, я постепенно разбирала, что там вложено, какие смыслы. Первое ощущение, что искусство вот так ошеломляет, это было от «Андрея Рублева».
И, наверное, фильм Александра Сокурова «Фауст» — это шедевр, совершенно точно. И шедевр, к счастью, увиденный уже на огромном экране в кинотеатре, в цвете, а не на крошечном телевизоре. Можно Эйзенштейна вспомнить и его картины сюда же — в то, что меня сформировало.