«Почувствовал, что Феллини — мой конкурент»: Владимир Меньшов — о режиссуре и съемках
21.09.2020, 7:01 Ольга Петровиченко
Ваш браузер не поддерживает HTML5 видео.
Фото, видео: ТАСС / Шарифулин Валерий
За что фильм «Любовь и голуби» попал под цензуру, о чем на самом деле картина «Ширли-мырли» и как работалось российским постановщикам в 90-е.
Владимир Меньшов четырежды проваливал экзамены в театральный. В течение одиннадцати лет он жил в общежитии и не верил в свой талант. В 79-м Меньшов снял фильм «Москва слезам не верит», но советские кинокритики приняли его в штыки, зато американцы дали картине «Оскар». Режиссер рассказал, с чем пришлось столкнуться отечественным постановщикам в 90-е и что для него значат съемки.
— Фильм «Москва слезам не верит» — это как бы Москва глазами провинциала. Вы на Москву также посмотрели, как ваша героиня в фильме?
— Москва была легендарным городом. Тогда ведь эмигрировало население совсем не так активно, как сейчас. Самолетов еще не было, ездили поездами долго и редко. Мы когда заканчивали школу, нас там собралась команда человек, которые: «В Москву! Поступать! В театральный институт! Во ВГИК!» Пять из них были способнее меня, я был шестым в этой компании. Поехал я один.
Не рискнули, не смогли эту пуповину разорвать — дом здесь, мама, отец, семья, обед готовят. А там приехать, в какое-то общежитие поселиться, куда-то идти. Не рискнули. Москва была недосягаемой легендой, как Париж. Но я рискнул, приехал. Был готов, ей-богу, встать на колени у Павелецкого вокзала и целовать этот затоптанный асфальт, потому что это Москва. Я тут же пошел на Красную площадь, ночь бродил просто, ведь вечером пришел поезд.
— Что грезилось, что было в мечтах достаточно молодого человека, который приезжал покорять Москву?
— Это кино, выросли мы на кино. Я был киноман и весьма упорный киноман. Я все фильмы смотрел, все мне нравились. И плохие фильмы я знал, а уж хорошие — наизусть.
— Как вы подступились к театральным вузам и почему все-таки четыре раза вы со штурмом их брали?
— Я был очень неподготовлен. Я не знал ничего. Я приехал в Москву, только узнал, что надо иметь программу, что-то читать. Мне самому себя странно вспоминать как кого-то другого человека.
Я приехал во ВГИК один, только во ВГИК. Я вокруг этого ВГИКа дня два или три ходил. Сидел на скамейке и так далее. Я не мог представить себе, что я войду туда, а там… это же то самое место, где Рыбников (Николай Рыбников, советский актер. — Прим. ред.) только что учился.
Наконец, я этот шаг сделал трусливо и сразу же наткнулся на Гурченко. Она сидела на подоконнике и мило беседовала с кем-то. Я уже не зря приехал в Москву. Я увидел Гурченко! Я прочитал там, что я читал. Меня пропустили через консультацию самую первую, дали место в общежитии.
— Но ВГИК не покорился?
— Да, но дальше выяснилось, что можно поступать одновременно во все театральные. Документы надо сдавать только на третьем туре, поэтому, как все ребята, я пошел по всем театральным училищам. Везде проваливался. Дальше я искал, где провести год. Работал то на заводе, то на шахте в городе Воркуте.
— Тяжелый труд, однако, выбирали себе.
— Это был какой-то период романтичный. Как-то умело была создана такая аура в стране, что было правильно прожить молодость таким образом. Это была стройка коммунизма, поднятие целины. Я в некотором роде свою биографию строил.
— Но три года вас «заворачивали» и только на четвертый раз вы поступили. Как вы себе это объясняли? Вы же были уже ветераном абитуриентского движения.
— В молодости есть какое-то отсутствие аналитики, которая должна тебя привести логически к тому, что ты должен перестать. Хватит уже, все знают про тебя. Родственники знают, знают друзья, знают родители друзей, что сошел с ума, что едет уже в четвертый раз. Какой он артист? Он решил, ты подумай, в кино сниматься!
Если это серьезно пропустить через себя, то шагу не сделаешь. Идешь в близлежащий институт, заканчиваешь в нем учиться, становишься медиком или учителем или техником. Но поскольку у меня этот сдвиг в мозгах уже произошел, что можно в принципе попасть, если повезет, если сойдутся звезды. Если бы я четвертый раз не поступил, то не знаю, что бы я сделал.
— И как же произошел этот момент, когда вам сказали, что вы зачислены?
— Как вам сказать, это чудо. Я его всегда ощущаю. Благодарен судьбе, потому что при конкурсе 150 человек на место, оказаться там… Как-то сошлось. Ни блата у тебя, ни знакомств, вообще не знаешь эту среду совсем.
Я ни в коей мере не с осуждением скажу, но, когда ты рос где-нибудь в Москве, а то еще на Николиной горе сидел на коленях у Рихтера, то ты по-другому знаешь себя. Понять, что-то, что тебя тревожит, не дает тебе спать в 12 лет, а в 14, а что тебя тревожит? Может, не в военное училище пойти, а в театральное?
Чудо ведь не в том, что я стал актером, а в том, что я сменил парадигму жизни нашего рода. Записано было последовательно: отец — военный, мама — домохозяйка, сестра пошла в педагогический институт. Записано это! А вот сменить — громадное усилие, которое отыгрывается очень сильно.
Ты когда живешь в этом, ты чувствуешь ежедневные напоминания. Понимаешь, что ты не в своей среде. Что тут есть люди гораздо более опытные и гораздо более понимающие. Это отыгрывается многим, в том числе спивается немало людей на этом. На том, что так напряжены нервы в этой ситуации.
У нас вот были на курсе три ленинградца — Андрей Мягков, Владимир Салюк и Рогволд Суховерко. Они были очень театральные люди. Они выросли на БДТ, много играли. Я жил с ними в одной комнате в общежитии. Как я чувствовал свою второсортность! И это тоже в молодом возрасте преодолеть, понять, в себе это смять, какую-то амбициозность, сказать себе: «Я буду учиться у них гораздо больше, чем у педагогов».
— Это ощущение абсолютного счастья, когда были зачислены в школу-студию МХАТ, сопровождало ли вас на протяжении всего обучения?
— Нет. Уже на втором курсе я понял, что это не мое. Я два курса висел на грани отчисления. Бог знает, с чем это связано. Я очень серьезно, что ли, относиться стал к учебе. Я много читал Станиславского и все пытался через себя пропускать. Выходил на сцену какой-то зажатый. Я органичный актер, это мое достоинство, но мне мешало какое-то мое теоретическое недопознание, что ли. Если бы не Вера Алентова, которая по какой-то странной причине в меня поверила… Через нее на меня и другие педагоги как-то по-другому посмотрели.
У нас было две звезды на курсе: она и Мирошниченко (Ирина Мирошниченко, российская актриса. — Прим. ред.) Она красавица, умница, талант, комсомолка и выбрала… «Что-то в нем есть», — наверно, подумали педагоги. Меня не отчислили.
Могу точно сказать, когда я понял, что я неполноценный актер. Мы вышли с фильма «Девять дней одного года», я думал не о том, как актер играет, а о том, что надо в физики идти. Надо заниматься серьезными делами. Я поделился этими мыслями с соседями своими по общежитию. Помню изумленный взгляд Андрея Мягкова: «Это ты говоришь после того, как ты видел Смоктуновского?»
На них я многому научился, в частности, на Мягкове. Он смотрит на Табакова и думает: «Вот это я сделаю лучше, это хуже». Но он видит в нем конкурента еще будучи студентом. Он видит, что ему надо выйти и делать лучше, быть лучше, чем Табаков. Тогда есть смысл. Я смотрел только и думал: «Какой гениальный артист! Какой Табаков! Что, я? Тягаться с Табаковым? Об этом речи быть не может».
Это было ущербно, конечно, по самосознанию и, неверно, по подходу к делу. Вот когда я режиссуру выбрал и пришел к Ромму учиться, там я почувствовал, что и Феллини — это мой конкурент.
— Правильно ли я вас понимаю, выбор режиссерского ремесла — это от отчаяния? Вы на себе поставили крест, как на актере?
— Нет. Это просто следующий шаг. Это какой-то странный поворот судьбы, что мне такое удовольствие доставляло учиться у Ромма (Михаил Ромм, советский режиссер. — Прим. ред.) на режиссуре. Заниматься монтажом, снимать, все это. Напрочь забыто было, что я когда-то занимался этим актерским делом. Меня стали ребята приглашать, студенты, в свои картины, учебные работы. В одну, вторую. Я увидел вдруг, что за это время освободился. В актерстве от меня ушли все эти грузы, которые на мне висели. Я как бы уже не актер, я свободный человек.
Позвали меня выручить товарища — я выручил. В 30 с лишним лет вдруг пошло кино, актерские работы, режиссерскую дали, пьеса пошла.
— Вас узнавали на улице после выхода фильма «Человек на своем месте»?
— Какая-то узнаваемость была. Частное, скажем так. Часто оно носило характер «О, Куравлев!»
— Обрадовались, что не поставили крест на своих актерских возможностях и начали сниматься?
— Я обижу, наверно, некоторых актеров, но до такой степени для меня это второе место после режиссерства. Настолько несравнимы трудности и сложности режиссерской профессии. Она, актерская профессия, такой легкой кажется.
Знаете, что у меня с актерством произошло? Я перестал думать. Я не готовлюсь к роли. Главную даже роль я делаю на интуиции. И мне ужасно мешает, когда режиссер начинает со мной процесс. Он герой вот такой, действует вот так. И меня трасет. Еще от учебных лет это, видимо, осталось. Я говорю: «Старик, возьми другого артиста, а? Я не обижусь. Или не подходи ко мне. Как чувствую, так я и буду делать роль от начала до конца».
С годами, надо сказать, смотрю, пересматриваю, почти всегда я не доволен своими результатами. А потом отстаиваются годы, проходят годы и думаю: «Здорово работаю, слушайте, хорошо, убедительно».
— Существует в кино, да и в театре тоже, такое понятие, как социальный герой. За вами закрепилось именно такое амплуа.
— Одно из моих недоразумений и сложностей моего обучения в студии МХАТ, что мне именно этих ролей и не давали. Я знал, что вот это я хорошо сыграю, но мне не давали. Мне давали какие-то странные роли, возрастные. Во мне очень мало характерности, это надо признать как недостаток, откровенно говоря. Но зато я в социальных ролях мог бы много.
Блок, кажется, говорил, что актеры — визитная карточка своего времени. А по большому счету социальные роли — визитная карточка своего времени. Даже не героиня, а именно герой.
Александр Михайлов
Нродный артист РСФСР— Каждый актер ищет своего режиссера. Всю жизнь. И это огромное счастье, когда он находит очень близкого по духу себе человека. Если бог еще дал талант, то это потрясающе. Есть такое выражение: «Ты идешь на работу как на праздник». Для меня ощущение было, что мы вот сейчас опять будем работать с этим совершенно замечательным человеком, который заразительно смеялся. Он один из самых заразительных по смеху людей. Мы с Людмилой Марковной Гурченко, замечательной партнершей, с Ниной Дорошиной какие-то вещи начинали импровизировать, сцены искать. Он первый воспринимал. Он смотрел настолько от души, потом говорил: «Давайте забудем этот вариант». Потом другой вариант. Но он все проигрывал, проживал все это вместе с нами. Атмосфера была просто потрясающая.
— Почему картина «Любовь и голуби» подвергалась нападкам цензуры и не так легко вышла на экраны?
— Идея была борьбы с алкоголизмом, пропади он пропадом. Она (кинокартина) попала как раз на эту волну. Сейчас я об этом вспоминаю легко, но как я не умер тогда, я даже не понимаю. Я был отстранен от фильма, был назначен новый режиссер.
Сел режиссер, который стал это исправлять. Конечно, он исправить не смог. Слава богу, потом волна сошла. Пока эта работа шла, пока три месяца кто-то там кромсал мой фильм, ощущение, что с ребенком твоим что-то, так сказать. В операционной он лежит, там от него отрезают ноги, руки, а ты должен здесь, снаружи, ходить и терпеть. Очень тяжелая была история. Картина, слава богу жива, но она могла иметь лучшую судьбу, международную даже. Она, возможно, лучшая моя работа с точки зрения режиссуры.
— Что за традиционные нападки со стороны критики на вас? И на «Розыгрыш» нападали, и на «Москву» нападали, и на этот фильм нападали, что им неймется? Народное кино же. Что можно инкриминировать?
— Знаете, я какая-то белая ворона в нашем кинематографическом сообществе. Я с трудом это понимаю. Во-первых, наверно, не могут простить успех. Я всегда ставил это на последнее место. А я начал сразу ярко, начиная с актерских работ. Потом «Розыгрыш», которая первая картина, но государственную премию мы получили. «Москва слезам не верит» — эти сумасшедшие очереди в кинотеатры, которые тоже вызывали раздражение у коллег.
Один выдающийся режиссер на собрании сделал заявление что, товарищи, надо что-то делать с этим фильмом. «Вы видите, какие очереди стоят? Это позор „Мосфильму“».
Валерий Гаркалин
Народный артист РФ— Мы с Меньшовым встретились, чтобы побить рекорд, чтобы картина имела органичный успех, чтобы это не было сплошным кривлянием и комикованием. Чтобы это был серьезный разговор на тему, так сказать, очень серьезную, политическую. И человеческую, и философскую. О том, зачем такая жизнь, почему эта жизнь, почему в этой стране, какая это страна и так далее.
Это уже были годы перестройки, в 1995 году картина («Ширли-мырли») вышла. Самые наполненные такими драматическими, такими яркими событиями. Казалось, сядь и запиши только. Любой диалог на экране телевизора и уже кино. Но как-то ни у кого не сложилось.
Но наполнена была жизнь событиями фантастическими, предательствами необыкновенными. Об этом всем хотелось сказать-сказать-сказать-сказать — не получалось. А появилась вот такая история, как «Ширли-мырли». И что самое смешное, я сейчас смотрю и думаю: «А я сказал».
Беседовал Андрей Ургант
Это интервью было записано 3 мая 2009 года.
Передача «Встречи на Моховой» впервые вышла в эфире «Пятого канала» в 2006 году. Съемки проходили на Моховой улице, в студии Учебного театра Санкт-Петербургской театральной академии. В эфире программы «Встречи на Моховой» ведущие Андрей Ургант и Ника Стрижак беседовали с артистами, режиссерами, писателями и певцами. За годы эфира в кресле гостя успели побывать Ольга Прокофьева, Татьяна Толстая, Леонид Якубович и многие другие. Интервью, записанные в рамках программы, не теряют актуальность даже спустя годы.